Неточные совпадения
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил.
Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы
на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
— Дурак! когда захочу продать, так продам. Еще пустился в рассужденья! Вот
посмотрю я: если ты мне не приведешь сейчас
кузнецов да в два часа не будет все готово, так я тебе такую дам потасовку… сам
на себе лица не увидишь! Пошел! ступай!
Астров. Придется в Рождественном заехать к
кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и
смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!
Люди
смотрели на него молча; лица у всех были строгие, и, хотя
на дворе было шумно и суетно, здесь, около кузницы, — тихо. Вот из толпы вылез дедушка Еремей, растрёпанный, потный; он дрожащей рукой протянул
кузнецу ковш воды...
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца
на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание необычного. Стоя
на коленях, Евсей держался рукою за плечо дяди и неотрывно
смотрел вперёд, а
кузнец говорил ему...
Кузнец искоса
посмотрел на племянника и не сразу ответил...
Кузнец ничего не ответил
на это замечание и только поглядел
на свою бабу, которая, опершись рукою
на ухват, стояла перед таганом и
смотрела в чугун, кипевший белым ключом.
Долго продолжалось в этот день веселье в селе Кузьминском. Уж давно село солнце, уже давно полночь наступила,
на небе одни лишь звездочки меж собою переглядывались да месяц, словно красная девка,
смотрел во все глаза, — а все еще не умолкали песни и треньканье балалайки, и долго-долго потом, после того как все уж стихло и смолкло, не переставали еще кое-где мелькать в окнах огоньки, свидетельствовавшие, что хозяйкам немало стоило труда уложить мужей, вернувшихся со свадебной пирушки
кузнеца Силантия.
Фроим поднял лицо из травы и
посмотрел на меня. Я был поражен переменой, происшедшей с ним в короткое время. Лицо его было бледно, черты обострились, и над бровью выступал сильно покрасневший шрам от падения
на льду в тот день, когда мы сражались с
кузнецами.
Взяла меня страшная жалость. И что больше
смотрю, то больше сердце у меня разгорается. Провели старика в контору:
кузнеца позвали — ковать в ручные и ножные кандалы накрепко. Взял старик железы, покрестил старым крестом, сам
на ноги надел. «Делай!» — говорит
кузнецу. Потом «наручни» покрестил, сам руки продел. «Сподоби, говорит, господи, покаяния ради!»
Это было как раз в навозницу, и
кузнец Родион, высокий, тощий старик, без шапки, босой, с вилами через плечо, стоял около своей грязной, безобразной телеги и, оторопев,
смотрел на пони, и видно было по его лицу, что он раньше никогда не видел таких маленьких лошадей.
Лычковы, отец и сын, захватили у себя
на лугу двух рабочих лошадей, одного пони и мордатого альгауского бычка и вместе с рыжим Володькой, сыном
кузнеца Родиона, пригнали в деревню. Позвали старосту, набрали понятых и пошли
смотреть на потраву.
И, сами не зная почему, стали серьезны веселые стрельцы, бросили веревки своих беззаботно тилилинькавших колоколов и хмуро, с неудовольствием
на свою непонятную печаль, слушали дикий рев колокола и
смотрели на обезумевшего
кузнеца.
Патап Максимыч только и думает о будущих миллионах. День-деньской бродит взад и вперед по передней горнице и думает о каменных домах в Петербурге, о больницах и богадельнях, что построит он миру
на удивление, думает, как он мели да перекаты
на Волге расчистит, железные дороги как строить зачнет… А миллионы все прибавляются да прибавляются… «Что ж, — думает Патап Максимыч, — Демидов тоже
кузнецом был, а теперь посмотри-ка, чем стали Демидовы! Отчего ж и мне таким не быть… Не обсевок же я в поле какой!..»